Тень жары - Василий Казаринов

Василий Казаринов

Тень жары

"Не был, не участвовал, не состоял, не привлекался" — очень симпатичный и плодотворный биографический мотив. Итак, по порядку. Не был: в длительных загранкомандировках в составе дипкорпуса на ответственных партийных и комсомольских должна не был вхож: в высокие кабинеты и гастроном № 1 на ул. Горького, в среду литературно-художественного истеблишмента и апартаменты директора мебельного магазина. Не участвовал: в строительстве БАМа, опасной и трудной работе КГБ, акциях Комитета советских женщин, ДОСААФ и прочих славных организаций. Не состоял: во Всесоюзном обществе борьбы за трезвость (категорически!) и Всероссийском клубе дураков (к сожалению). Не привлекался: к уголовной ответственности, зато очень часто — к ответственности должностной: множество выговоров за прогулы, связанны с катанием на лыжах в горах.

Сочинять начал в восьмом классе, когда решил: если в этой жизни кем-то быть, то только творческой личностью. Эта кривая дорожка, понятное дело, привела на журфак МГУ, а там — пять лет сплошной фиесты: немного Аристотеля, Сервантеса, Канта, Достоевского и очень-очень много веселья. Далее следуют десять лет работы в журнале "Студенческий меридиан, коллектив которого выделялся в молодежной прессе тремя достойными качествами: нескучность, любвеобильное и пристрастность к горным лыжам. Между делом писал рассказики и готовился к карьере дворника, однако был принят в Союз писателей. Кое-что из рассказов прошло в последнюю пару лет в журналах, несколько повестей валяются в столе и скорее всего проваляются до второго пришествия: обычная, медленная проза — крайне неходовой товар. Другое дело — жанр "Городских приключений", в котором сделана эта книжка, он пока оставляет кое-какие надежды на публикацию. Планы на будущее? Дальше завтрашнего дня они не простираются Политическое кредо? Посоветовать политикам повсюду таскать с собой дезодорант — от них дурно пахнет. Вот и все. В остальном — "не был, не участвовал, не состоял, не привлекался".

Василий Казаринов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КАШЕЛЬ

играем в "двенадцать палочек"

Сказать бы, как положено: "от автора", однако статус водящего точнее по смыслу; автор трудится долго, монотонно, упорно составляет свои бессмертные тексты и потом, муки страшные терпя, колотится он по издательским кабинетам, следя за уверенным движением редакторского скальпеля, и выхаживает свои кастрированные тексты — так зачем нам, граждане, эти муки, давайте лучше встанем в круг, сосчитаемся: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…" — и выберем водящего.

А водящий? Ну что, водящий — он играет, водит в игровом поле, только и всего.

Человек придирчивый, конечно же, наморщит нос: в игры играть? Старо, старо. Ровно, гладко, непыльно, ибо даже пыль игровой площадки осела на штиблетах корифеев, унесена по домам, где тщательно счищена, собрана, просеяна и распылена по страницам книг…

С почтением и грустью читал я уже сравнительно давно в "Магазин Литерер" душевную беседу изящного критика с одним из признанных мастеров игры… "Вы утверждаете: "Постоянное присутствие чувства игры объясняет или, по крайней мере, оправдывает много из того, что я написал или пережил. На протяжении всей этой магической диалектики человек-ребенок борется за то, чтобы поставить последнюю точку в игре своей жизни. В конечном счете это игра в шахматы со смертью, с судьбой?" — "Да, естественно. Когда я говорю — игра, я имею в виду не игру в мяч во дворе. Хотя даже и в этом случае дети играют серьезно. Взрослые не замечают, как важна игра для детей. Помню свой позор, когда в разгар какой-то дворовой игры явилась моя тетка и завопила: "Пора идти мыться!". Это было так смешно и глупо… Что мытье? Обычная рутина. А игра — это ритуал, настоящая церемония. Литература в этом смысле — моя площадка для игр. Я пишу играя, но я играю серьезно…".

Почтительно к этим беседам прислушиваясь, я вдруг подумал, что на игровой площадке и нам может достаться крохотный уголок. Играли же мы когда-то— человеко-дети — в "прятки", "салочки", "ножички", "пристеночек", в "царя-горы", "нескладуху-неладуху", "фанты", в "кучу-малу", в "двенадцать палочек"… И все это — забавы сугубо нашенские. Не оттого, что у детей иных племен и народов нет аналогов (наверняка есть!), а просто в наших дворах особенное ощущение игры живет, у наших игрищ своя прелесть, она — в незнании зачем игра. Бесцельность есть цель ее и смысл, ее душа и ее строгое правило — на этот счет даже всезнающий Ушаков сунет нам в потную ладошку свою шпаргалку: "Игра — вид непродуктивной деятельности, где мотив лежит не в результате, а в самом процессе".

Словом, играем. На первый случай — в "двенадцать палочек" и в "прятки". Вы разбегайтесь, прячьтесь, а я стану водить, — мне некуда деваться, потому что хвораю я в последнее время, года два уже кашель мучает; а с недавних пор еще одно нездоровье преследует, по науке его бы следовало назвать "синдром Корсакова" — по нашему же, по-простому, это похмелье.

Глава первая

Они отгородились от Нас законом и прочными стенами, Они врезали в двери умные кодовые замки и наняли охранников. Они завели свирепых псов и кормят их вырезкой — успокоенные иллюзией тишины. Они усаживаются за вечерний чай. Но Мы, дети одноухого безумца, умеющие проходить сквозь стены, проникнем в Их дома и встанем у Них за спиной.

1

Все меня устраивает в работе консультанта, за исключением одного милого обстоятельства — за исключением перспективы, что сейчас мне отрежут яйца, сварят их вкрутую, измельчат и пустят на приготовление салата "оливье".

Мой визави старательно выдерживал паузу, неторопливо курил и наконец перешел на сладкий сокровенный шепот:

– Да-да, вкрутую, значит… Потом покрошим немного вареной картошечки, колбаски, мясца. Что еще? Да, зеленый горошек. И заправим майонезом.

Он подумал и добавил:

– А потом ты этот салат сожрешь.

– Не пойдет! — возразил я, справившись с приступом тошноты.

Не стоило ввязываться в полемику. Сигарета (он прикурил, вставил мне в рот — руки-то связаны за спинкой стула!) упала на пол. Он аккуратно, носком ботинка, вдавил ее в землю.

– Ничего, — сказал он. — Переживешь. Устроишься евнухом в гарем, там баб много… Или ты не любишь баб?

Я сказал, что люблю, но суть не в этом.

— Да ну?

– Ну да… Я терпеть не могу салат "оливье". Он развернул лампу в мою сторону, я инстинктивно зажмурился.

– Вкусы у вас тут… Ты фильмов про гестапо насмотрелся, что ли? Брось… Кстати уж, в гестапо, чтоб ты знал, для разгона милой беседы в бетонных подвалах давали пожрать. Кофе и булочки. Сначала пожрать, и только потом — иголки под ногти.

Он рассмеялся.

Я не видел его, поток света глушил зрение — оставалось домысливать. Я домыслил его улыбку — странную, горизонтальную; уголки губ у нормального человека движутся вверх, но в этом лице мимическое движение не знало вертикалей, оно растекалось строго по горизонталям и хищно утончало рот. Ничего хорошего от таких садистских улыбок я не жду.

Смех у него мелкий, рассыпчатый — так посмеиваются старики. Если хотите представить себе нечто такое, вообразите сочный комок здорового хохота, по которому прошлась борона.

– Ага, сейчас… И рюмку коньяку. А потом, на сладкое, пудинг с малиновым сиропом.

И то: я бы выпил. Но лучше портвейна — черного, суррогатного, из семейства "солнцедаров" — не согревает, зато успокаивает.

Насчет салата я серьезно.

В самом деле ведь не выношу — ни внешний вид, ни запах, ни тем более вкус. Когда-то, в другой жизни, — когда девушки пахли ландышами и порхали где-то вне суровой миллеровской правды (и значит женщину невозможно было себе представить восседающей на биде и жующей при этом хлебную корку с голодухи) — так вот тогда мне как-то случилось отведать этого салата и горько об этом пожалеть.

Детали упали на дно памяти и растворились в ее марианских глубинах, где обитают одни пучеглазые морские чудовища, фосфоресцирующие рачки и вялые люминесцентные каракатицы, и все, что еще шевелилось там, на дне, шевелилось и тускло мерцало, представляло собой интимный, припухший свет ночника, обволакивающий чьи-то женские ноги, очень стройные и достаточно длинные, закинутые на стол, кислую брагу чьих-то голосов, огни города, стоящие в черном, слезящемся окне, хрип пленочного магнитофона — динамик буквально разрывал на части фантастический голос Джанис Джоплин (и как эта полугениальная-полусумасшедшая девочка умещала в своем детском теле такой гигантский голос?), плошку с салатом "оливье" в окружении темных свечек "Старки".

Да, "Старка", прежний свирепый напиток, черный, терпкий.