Несостоявшаяся смерть - Исмаил Гасанбейли

Несостоявшаяся смерть

Исмаил Гасанбейли

© Исмаил Гасанбейли, 2016

Редактор О. Я Верза

Корректор Е. Ю. Гасанова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Он лежал в барокамере в едва ли не самой секретно-престижной клинике планеты в окружении врачей – представителей чужой нации, потоком воспоминаний цепляясь за жизнь и перелистывая ее, словно собственноручно написанную книгу, рассматривая кадр за кадром этот самолично снятый и смонтированный кинофильм, вглядываясь в детали своего существования, как в нарисованную им же картину, и не находя ни сюрпризов, ни шероховатостей, удивлялся собственному гению, мол, господи, как же я смог, как же я пронес через столько времени эту мечту, как прожил эту жизнь, что мне не стыдно ни за одно ее мгновение, а дождь, начавшийся с того дня, как он впал в забытье, все шел и шел.

Ни о какой смерти он и думать не думал, – какая смерть, черт побери, какая смерть, что есть смерть против меня, я сам есть смерть для кого хочешь. Смерть – для смертных, для таких, как я, ее нет и не может быть, она может прийти только по моему приказу, я вечен, как может жить мир без меня – мир есть потому, что есть я.

Он был уверен, что его спасут, как уже спасали множество раз, вытаскивая с того света, – и когда во время тронной речи грохнулся с трибуны, держась за сердце, и падая кричал: «Все нормально, нормально все, мать вашу, не надо меня держать!», а его все же удержали, не дав удариться лицом об острый край длиннющего стола президиума, оказывается, он кричал эти слова внутри себя и никто их не слышал, иначе разве кто-нибудь посмел бы ослушаться? И когда на похоронах самого высокопоставленного лица Страны он будто бы в отчаянной горести хотел броситься на гроб, но, споткнувшись, упал прямо в могилу, а могильщики, не удержав, от неожиданности уронили гроб, в котором одних орденов и медалей было на несколько сотен килограммов, прямо на него, пытавшегося все же вылезти из могилы. И когда в далеком, теперь уже никому неведомом детстве провалился под лед посреди реки. И даже когда добирался домой через горы, дезертировав из армии, и наткнулся на разбойников из своей деревни, которые без единого слова всадили в него восемнадцать пуль, чтобы он не смог их выдать. Он не только выжил, но и, выдав разбойников, получил первую свою награду за те восемнадцать всаженных в него пуль и работу в самой секретной конторе за смекалку, так как сумел представить собственное дезертирство как вылазку во вражеский тыл.

Хотя от того места, где его обнаружили, до неприятельских позиций было уж не меньше чем несколько сот километров, да и некоторое водное пространство, в той самой конторе сделали вид, что ему поверили, правда, потом между собой называли не иначе как «своя сволочь». В особую заслугу ему засчитали то обстоятельство, что среди разбойников, список которых он представил конторе, были его отец, два дяди, двоюродный брат, единственный и так и не состоявшийся как близкий человек друг детства и муж троюродной сестры.

Со временем именно это обстоятельство наводило ужас на его сослуживцев, вчерашних рабочих и крестьян, так и не переборовших в себе ненужные предрассудки, оно же позволило сделать ему такую карьеру, что уже через несколько лет он сумел уничтожить не только все документы, наводящие тень на его безупречную биографию, но и всех, кто что-либо знал или мог знать о его прошлом, так что получалось, что он только родившись, сразу устроился на работу в контору и параллельно поступил в университет по направлению с места трудовой деятельности.

Рассказывать о своих родителях он не любил и при необходимости обозначал их в анкетах как сельских тружеников. Со временем, когда стало можно и даже модно иметь родителей-интеллигентов, говорил, что отец его был директором сельской школы, а мать – учительницей, и так как из деревни, где он родился, а также из близлежащих к ней деревень почти никого в живых не осталось, да и самих деревень уже не было в помине, подтвердить или опровергнуть его высказывания было некому, да и если бы и было кому, то никто просто не рискнул бы, настолько высоко он к тому времени взлетел.

Лежа в барокамере, он ничего не вспоминал: вспоминать было не в его правилах, строил планы, жил только будущим. Да и что вспоминать – ни одно событие, ни один человек не стоил того, чтобы он о них помнил, людей и события выбрасывал из памяти как нечто использованное и уже не нужное, к тому же никакой другой правды, кроме той, что принадлежала ему, на свете не было и быть не могло.

Случай, когда он упал в могилу, имел продолжение. Это был поступок, который нельзя было не заметить или оставить без внимания. Его ведь не сразу смогли вытащить, гроб зацепился за край могилы, пришлось пригнать технику, подъемный кран, но и тут возникли трудности: покойника едва не вывалили из гроба, понадобилась масса времени, чтобы расширить могилу, и он все это время лежал под тяжеленным гробом, как сейчас в барокамере, между жизнью и смертью, и когда через несколько часов его все же достали, был весь ломан-переломан, едва дышал, но знал, что выиграл. Злые языки поговаривали, что он умышленно упал в могилу в знак протеста: не его назначили председателем комиссии по организации похорон, вот и упал. Он же был уверен, что на самом деле споткнулся, но так или иначе вариантов в отношении него никаких быть не могло, его падение наблюдала чуть ли не вся планета, и оно должно было обернуться возвышением. Его действительно повысили, сделав одним из больших начальников Страны, но он-то знал, что должен был стать Самым Большим начальником, и никого более достойного на это место, кроме себя, не видел.

Тогда он был Главным начальником на Острове, где и готовил себе трамплин для прыжка. Остров называл своей Малой родиной, хотя к нему не в каком смысле особого отношения не имел – туда он был всего лишь направлен, как в те времена водилось, для борьбы с негативными явлениями. А так как таких явлений ему удалось выявить множество, еще обратить в негативное явление все местное начальство, то его и оставили здесь Главным.

А плодотворная идея пришла ему в голову, когда один из больших руководителей, маразматик из старой гвардии, слово которого для его карьеры могло иметь немаловажное значение, погостив у него несколько дней под видом деловой поездки, перед отлетом в Столицу отозвал его в сторону и спросил: «Слушай, что это мне подавали за столом, ничего вкуснее не пробовал – такое мягкое мясо, лучшей еды не придумаешь. Пришли мне немного, думаю, ребятам тоже понравится».

Под «ребятами» имелся в виду Клуб Больших начальников, которые были могущественны не только все вместе, но и каждый в отдельности. Выяснив, что гостя потчевали бычьими яйцами, он приказал вырезать все бычье поголовье Острова и через неделю переправил в Столицу двадцать семь рефрижераторных вагонов с желаемой продукцией. А когда выяснилось, что коровы не способны без быков не только производить потомство, но и давать молоко, то есть держать коров теперь совершенно бессмысленно, он вырезал и коров, перенеся все животноводство страны на бумагу, что оказалось делом значительно более простым и оцениваемым, ведь бумажное животноводство не нуждалось ни в том, чтобы животных кормили и поили, ни в том, чтобы за ними убирали, и даже ни в том, чтобы их доили.

Все эти операции производились на бумаге, Страна получала показатели, он – почет и уважение в виде переходящих вымпелов, волки были сыты, овцы – целы. Правда, с овцами тоже длилось недолго: их, а далее и птиц, рыбу, всю возможную живность постепенно и для чистоты эксперимента тоже перевели на бумагу, тут даже удалось обойтись без всяких яиц. Впоследствии он задним числом жалел, что в те времена не было компьютеров – если бы они были, не пришлось бы тратить и столько бумаги на изображение показателей.

Его организаторские способности и умение руководить были замечены на самом верху, и в скором времени он был с повышением переведен в Столицу. Но незадолго до этого решил провести эксперимент и на людях и бросил клич засадить Остров мандрагорой. Это было не первым опытом, проводимым им над народом Малой родины, который изначально ему не особо приглянулся из-за своенравного, на его взгляд, характера и от которого он как-то внутренне, на подсознательном уровне пытался абстрагироваться, хотя и любил специфической любовью, обращенной больше к самому себе, чем к объекту любви, то есть он любил себя во главе этого народа, или, по-другому, народ, во главе которого стоял он сам.

Его отношение к народу, с которым его связывала плоть и кровь, в определенной мере граничило со страхом, в чем он себе никогда не признавался. Но иногда перед сном, оставаясь с собой один на один и оставляя свои заботы за покровом ночи, чувствовал, как ему на глаза наворачиваются предательские слезы беспомощности. Это было беспомощность перед всего лишь гипотетической угрозой со стороны тех, кого он давно и, на его взгляд, безвозвратно скрутил в бараний рог, лишив возможности самостоятельно мыслить. Ведь в отношении народа для себя он решил все вопросы, вырезав на его поле все мало-мальски пахнущие цветы. Никто не мог знать лучше, что нужно, как необходимо поступать. Он знал все, и вся эта толпа, называемая народом, была всего лишь безмолвной массой из пустозвонов, которую следовало облечь в удобоваримую форму, чтобы эти неблагодарные твари были хоть на что-то способны, кроме ковыряющих их внутренности пустых амбиций, из-за которых им плохо спалось, и только он мог наладить их сон, к тому же от них требовалось немного, только спать и пахать, делать, что говорят, точнее то, что говорит он.