Ностальгия - Мюррей Бейл

Мюррей Бейл

Ностальгия

Маргарет

Сицилия — если только я когда-либо туда попаду — обладает двумя преимуществами: там природа человеческая предстает столь же своеобразной и столь же курьезной, как и природа растений и камней.

1

26 августа: странные ощущения! Наконец-то турбины стихли, металлический посвист умолк, вибрация в горизонтальной плоскости, втиснувшая их в кресла, словно могучая рука, сменилась ровным вертикальным нажимом и относительным безмолвием земли. Все сидели притихшие, вроде как пришибленные. Гул и тряска еще давали о себе знать — пройдет не один час, прежде чем ощущение позабудется. Пока же пассажиры смотрят в пространство скорее тупо, нежели осмысленно. Подперев подбородок ладонями.

А снаружи повсюду — бетон цвета брезента, в разводах горючего. Подползла канареечно-желтая автотележка — непристойно раскоряченная, под холщовым тентом. Местные занимались своими делами — этак вальяжно, без спешки. Водитель, с ног до головы в хаки, управлялся одной рукой.

Подбородки утыкались в ладони. Большинство членов группы уже летали международными рейсами, но странное ощущение не сглаживалось. Странным казался сам конечный результат. Там, снаружи, начинались окраины чужой страны, знакомой лишь по описаниям (опасениям?), фотографиям и контурам на карте. Столько всего предстоит увидеть; вот-вот, буквально сейчас. Однако ж схватывать первые впечатления пассажиры не могли — либо не хотели. Физически они были здесь — и смутно это сознавали, — но ощущения пространства-времени остались там, позади, в пункте отправления или, может быть, в какой-нибудь точке по пути следования; как знать — нагонят ли?

Полосы зеленого дерна и серого бетона, и вечные бархатницы: да там, снаружи, их несколько дюжин вьется!

Кремовый прямоугольник слева, и неизбежная серебристая крыша, и еще одна — изогнутая. Дальше — размытые пурпурные холмы, сплошные морщины да складки, точно кусок ткани уронили, и чуть выше — взрытые кучевые облака. День выдался ясный. Но фрагменты его — неподвижные, заурядные — расставлены подальше друг от друга. Своего рода мозаика, вот только побитые плитки разрознены. Очень скоро она превратится в медленно оживающую фреску, и контуры постепенно прояснятся, но что делать с нечеткими либо просто недостающими кусочками? Им взяться неоткуда. Несколько домашних любимцев — кошки, далматин какого-то плантатора да чья-то черепаха в хвостовой части самолета — размышляли примерно о том же.

Кэддоки, супружеская пара лет пятидесяти, сидели едва ли не позади всей группы. Дама перевела дух — не без труда, к слову сказать.

— Типичный, самый обыкновенный аэродром, — сообщила она мужу. — Не слишком большой. Вон там — несколько винтовых самолетов… ангар… люди — идут сюда; вроде местные… лиц не вижу… собака… еще одна.

— Собаки? — встрепенулся Кэддок, глядя прямо перед собой. — Собакам тут не место. Какой хоть породы-то?

Это были овчарки — носы что наждачная бумага, кожа сухая, изъеденная экземой (зудящие нарывы и язвы), сами блохастые, бегают не иначе как трусцой и по широкой дуге, будто лисы.

— Справа — бурая трава, — продолжала дама, не обращая на мужа внимания. — Зала ожидания не вижу. Ах нет, уже вижу…

Позади них доктор Филип Норт закрыл книгу. На протяжении полета он несколько раз поднимал взгляд, когда грузный и бледный Кэддок пробирался в туалет, благословляя касанием руки каждое из кресел, а порою — и чей-нибудь затылок. На Кэддоке были темные очки, рубашка с открытым широким воротом и черный костюм из тонкого полотна. Пристегнутые на манер нагрудного патронташа фотокамера «Пентакс» и упаковка с запасными 75-миллиметровыми линзами наводили на мысль о каком-то сверхнавороченном пеленгаторе — этакий магический глаз! Фотоаппарат был упакован в черный кожаный чехол на кнопке, под стать Кэддоковым наручным часам — и глазам. В клиновидном вырезе рубашки кустились седые волосы, а вот макушка облысела.

Долгий перелет проходил по большей части над водой. Если не считать вылазок Кэддока, Норт поднял взгляд едва ли не один-единственный раз — когда внизу вновь показалась земля. Он следил за тропами на водопой — эти завораживающие каракули, прочерченные зверьем, а порою встречалась и прямая желтая дорога, и все — часть земной коры с ее размытыми руслами, протяженными разломами, обнажениями породы и рудными жилами — этими древними как мир декларациями. Округу испещрили заросли терновника: что угри на желтушном лице. Норт опознал вулкан Лонгонот — этот стародавний нарыв на теле земли: тень самолета скользнула по склону и провалилась в чернильно-черный колодец кратера. Норт отрешенно дожидался, чтобы тень вынырнула обратно, — даже забеспокоился немного. Вынырнула, никуда не делась.

Теперь миссис Кэддок приветливо заулыбалась Норту.

— Вроде на месте — тьфу-тьфу-тьфу! — своеобразно представилась она.

Остальные тоже вставали, неспешно осматривались, глядели беззаботно и предвкушающе.

— Нет-нет, с ним все в порядке, — заверила миссис Кэддок, когда Норт предложил свою помощь. — Леон, пойдем-ка выбираться!

Внизу, на летном поле, было холоднее, нежели обещали ясное небо и ландшафт. Ветер аэродромов, неизбежный, вездесущий, когтил лица; пары керосина словно бы исходили от далеких искусственных деревьев. Громко шелестя юбками и брюками, группа зашагала к терминалу — примерно в той же конфигурации, в какой занимала места в салоне самолета, даже проход между креслами неведомо как сохранился. Кэддоки и доктор Филип Норт шли «в хвосте».

Здешний аэропорт, как и любой другой, оставался нейтральной территорией. Лишь уже выйдя за ворота и направляясь к столице, новоприбывшие понемногу ожили. Британского производства автобус был снабжен раздвижными окнами и невероятно длинным рычагом переключения передач. Дорогу по обе стороны обрамляли типично аэропортовские деревья, устойчивые к любым ветрам и явно посаженные не так давно; потом дорога резко свернула налево, и чужая страна открылась как на ладони — смотрите, оценивайте! Казалось, отдернули занавес: на экране идет какой-то зарубежный фильм, а они въезжают прямиком в декорации. А те сопротивляться и не думают. В земле возились женщины: при виде автобуса они даже не распрямились. Время от времени мимо проносились машины — послевоенные английские легковушки с кузовом типа седан, битком набитые представителями всех трех поколений. Пассажиры автобуса вертелись на месте, приникали к окнам, ерзали туда-сюда, лишь бы ничего не упустить.

Сидящий впереди юноша взял на себя роль наблюдателя.

— Смотрите-ка, баобаб — вон он, вон!

И не ошибся.

— Их еще называют «Друг путешественника», — сообщил кто-то. — У нас на севере их пруд пруди.

Десятки обрюзглых баобабов тут и там: ишь раздулись, того и гляди лопнут — ни дать ни взять гигантские ананасы.

— А вот и старушка мимоза. Надо же! Никогда бы не подумал…

— Точно, она; глядите-ка!

Позади автобуса какой-то местный старикан сверзился с велосипеда — никто и ухом не повел.

— Акация, — возвестили впереди. Всегда найдется кто-то, знающий, как и что называется.

Acacia melanoxylon. То есть акация чернодревесная. Для Леона Кэддока ландшафт сей же миг заиграл яркими красками, ощетинился восклицаниями — чтобы расслышать пояснения жены (ее звали Гвен), ему пришлось наклониться совсем близко.

Баобаб (Adansonia digitata, адансония пальчиковая). Мимоза. А затем впередсмотрящий подался вперед и забормотал что-то себе под нос, быстро-быстро заморгал — и только тогда стремительно развернулся и указал пальцем.

— Эвкалипты!

И правда: у поворота дороги красовался роскошный экземпляр — прямо как в Рапалло! — облезший ствол и привычная груда мусора у корней.

— А мы вообще из дома-то уезжали? — брякнул какой-то остряк. — Уважаемые пассажиры, проверьте ваши билеты!

Пришлось посмеяться.

Вдалеке возникли и другие: одинокие стригальные машины, точно старинные парусники, а на травянистых склонах «пасутся» купы эвкалиптов.

— Эвкалипт шаровидный, — сказал кто-то, и в ответ раздался дружный гогот. Но человек не шутил. Это был Кэддок. Он повторил то же самое, громче: — Eucalyptus globulus.

Казалось, они в родной стране, а все эти фрагменты с эвкалиптами, на краткое мгновение оправленные в медленно сдвигающуюся рамку окна, — точно традиционная картина маслом. И краски ровно те же: бурые, выжженные; и трава цвета мякины. О, этот желто-серый реализм! Того и гляди раздастся крик вороны или какаду, но нет.

Впереди дорогу пересекла задрапированная в охряные одежды фигура — человек не то шел, не то плыл в окружении стада; коровы — грязные, неряшливые, с доисторическим отвисшим горлом — на первый взгляд бесцельно бродили туда-сюда, поднимая пыль. Незнакомец прошествовал в каких-то нескольких ярдах от громоздкого автобуса — но словно его не заметил: направился себе дальше, в каменистую пустыню. Голова его была наполовину выбрита, лицо раскрашено глиной, на лбу поблескивали украшения. Шел он, подстраиваясь к позвякивающему дрейфованию стада. Возможно, тем самым поступь его обретала исконное величие. Пассажиры примолкли и развернулись в креслах. Женщины вздохнули.