Солнце любви - Инна Булгакова

Булгакова Инна

Солнце любви

Смерть и Время царят на земле,

Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце Любви.

Владимир Соловьёв

1

Недвижная духота июльского вечера внезапно взорвалась огненным столпом — под таким символическим знаком состоялось их знакомство.

Петр Романович вышел на галерейку — своеобразный общий балкон для жильцов последнего четвертого этажа, — услышал сбоку, справа, возглас: «Вот это скорость!», увидел мчавшийся по параллельному переулку — в тупик! — черный автомобиль. В следующие секунды все кончилось: автомобиль врезался в краснокирпичную стену старинной крепчайшей кладки и после громоподобного удара, после молниеносной паузы превратился в пылающий факел, из сердцевины которого вознесся нечеловеческий вой.

- Господи! — закричал Петр Романович. — Водитель не знал про тупик!

Тот же незнакомый голос возразил:

- Стена видна издали, успел бы затормозить… Самоубийство?

- Может, спасался от погони?

Может, и так, но в обозримом пространстве других машин не было видно, лишь пешеходы сбегались к задней стене некоей иностранной фирмы, словно насекомые на огонь; везде распахнулись окна, проявились лица, завизжала милицейская сирена; и дальнейший разговор двоих свидетелей на галерейке происходил на растревоженном фоне знаменитого на весь мир московского пятачка — между Никитской и Садовым, в районе Патриарших прудов.

Петр Романович, захваченный зрелищем, мельком взглянул поверх низенького железного парапетика, разделяющего галерейку на соседские секторы, и как-то содрогнулся душевно: юная красавица, приоткрыв алый рот, следила за происходящим. Поистине ренессансный образ — тяжелая чаща рыжих волос, влажная розово-смуглая кожа, глаза голубые, точнее — бирюзовые, ноги босые, обнаженные руки вцепились в перильца, обольстительное тело в белом хитоне (банном халате, но слова слагались в античном стиле), словом, из волн Боттичелли, то есть прямо из ванны…

- Вы откуда здесь?

- Что? — И она обратила внимание на стоявшего рядом мужчину, и словно смутилась. — Я здесь живу.

- Простите, это квартира моего дяди.

- Да? Ну так я у него снимаю, со вчерашнего дня. Смотрите, пожарники приехали!

Евгений Алексеевич Острогорский, родной дядя Петра по отцу, жил с семьей поблизости на бульваре, в квартире тестя. Известный в криминальных кругах адвокат, безусловно процветающий («Плутократов защищающий», — обличал зятя старорежимный дед, сбежавший из «международного Вавилона» на лоно природы, на дачу), в деньгах не нуждался, и жилье в Копьевском переулке служило студенческой берлогой для адвокатского недоросля.

- Вы студентка? — Как ни захвачен был Петр Романович громом катастрофы, соседка задела его не меньше, но по-другому, конечно.

- Еще нет, но собираюсь.

- Подружка Ипполита?

- Кто это?

- Как ни странно, мой двоюродный брат.

- Почему «странно»?

- В сыновья годится, в этом году только восемнадцать исполнится.

- А мне двадцать уже.

- А мне тридцать четыре. Петр Романович. — Он учтиво поклонился.

- Варвара Юрьевна. — Девушка присела в глубоком «придворном» реверансе; движения ее и жесты были столь же совершенны, как и внешность.

«Неужели?.. — промелькнуло вспышкой раздражение. — Неужели это дорогая игрушка для дядюшки? До сих пор таких отклонений от семейной стези за ним не наблюдалось…» По привычке анализировать каждый свой душевный «изгиб», Петр Романович тотчас отметил: «Гнусно и глупо завидую!» — и хотел было благоразумно ретироваться, но красавица воскликнула нервно:

- Не представляю!

- Что?

- Как это возможно? Через секунды ты умрешь… по своей воле!

- Пьяный, должно быть, или наркоман.

- Случается, и нормальные… Я б, наверное, не смогла.

- Правильно, здоровая реакция.

- Вы доктор, да?

- Преподаватель.

- В школе? А по какому?

- Не в школе. По такому: философия.

- Ничего себе! Вы бы смогли добровольно умереть?

- Ни при каких условиях.

- Ой, не зарекайтесь, иногда жить страшно.

- Вам? — Он с новым любопытством вгляделся в необыкновенное лицо ее; даже разговаривать не хотелось, лишь глядеть — не наглядеться. — Вам страшно?

- Мне надоело быть красавицей, — сказала она без улыбки, без кокетства; он поверил. — Я тоже человек.

- Да кто же вы такая? Я имею в виду… — Петр Романович запнулся, но разговор пошел такой откровенный, что называется, задушевный. — За сколько долларов вы сняли трехкомнатную квартиру в центре столицы?

- Ну, прямо следователь. Всего за двести пятьдесят, цены после прошлогоднего августа упали.

- Всего за двести пятьдесят? Дешевка.

Он не понял, уловила она иронию или нет; ответила отвлеченно:

- Раньше такая стоила бы до тысячи, но ведь кризис, знаете.

- У нас вечный кризис, последний всплеск на мне уже мало отразился.

- Вы такой богатый?

- Такой бедный.

После паузы девушка сочла нужным пояснить:

- У меня папа новый буржуа.

- А, и он тут поселился?

- Я одна.

- Но он вас содержит?

- Пока да.

- Почему же вы не живете вместе с таким замечательным папой? Зачем вам отдельная квартира?

- Просто так.

- Что ж, извините назойливость постороннего.

Не в первый раз поймал он себя на обличительной интонации, поморщился; она приняла на свой счет и попыталась простодушно оправдаться:

- Зачем же злиться, не злитесь… Знаете, мне так нужно одиночество.

- Тем более извините.

- Вы не в счет.

Ну понятно, для нее он пожилой дядя. Даже без особого воображения легко представить окружающий ее всеобщий напряг восторга, зависти, похоти…

- Ой, труп вынимают!

Из обгоревшего остова бравые ребята в униформе осторожно изымали черное чучело в чаду бензиновой гари и жженой резины. В этот экстремальный момент вкрались приближающиеся шаги.

- Там кто-то. — Девушка непроизвольно схватила Петра Романовича за руку и сразу выпустила.

В дверях галерейки возник будущий юрист Ипполит.

- Романыч, привет! А вы Варя?

- Слушай, ты! — возмутился «Романыч». — За двести пятьдесят долларов мог бы и в дверь позвонить.

- О, пардоньте, не сообразил. Больше не повторится. — Юноша улыбнулся с насмешливым обаянием. — А я за одной книжоночкой пришел. Стало быть, вы Варенька, а я Поль — сын хозяина и кузен вот этого надутого господина. — Он взял ее руку, поцеловал. — Только сегодня узнал, что у меня жилплощадь экспроприировали.

- Переживешь, — процедил Петр Романович.

- Само собой. Папочка у меня, надо сказать, не всегда праздник, но жить можно. А там, — Поль протянул руку вдаль, — какой-то чудачок сгорел от любви..

- Не паясничай, не смешно.

- Так говорит народ: из-за любви. «И неподкупный голос мой был эхо русского народа».

Девчонка залилась смехом, Поль — тоже, глядя на нее. Парочка на загляденье, не мог не признать Петр Романович: черноволосый, лихого «гусарского» облика Поль и нежная Варвара. Развеселый смех в виду смертоносной акции звучал вызывающе-оскорбительно, но в другом мире — тоже ненормальном, но более благопристойном — этим детям не довелось пожить, ко всему привыкли. Петр Романович тихо удалился к себе за письменный стол, а беспечные юные голоса с галерейки влекли его куда-то в минувшее, в молодость, лишенную, впрочем, романтических порывов.

- Что ты по жизни поделываешь? (Это, конечно, назойливый отрок.)

- Пока ничего, присматриваюсь.

- Хорошее дело. Варвара тебе не идет. Варенька — ничего.

- У вас тоже, знаете, имечко!

— Не у вас, а у тебя.

- Я с мужчинами всегда на «вы».

- Держишь дистанцию? Одобряю, я — мужчина. Это мне дед подгадил — Ипполит Матвеевич. Слушай, соле мио, есть настроение посетить ночной кабак, а?

- Какой?

- Я обычно хожу в «Павлин».

Поль и есть «павлин», однако чертовски умен, дерзок и предприимчив. Пауза. Согласится ли «соле мио»? «Солнце мое», — «перевел» Петр Романович почти вслух и улыбнулся. Ей идет!

- Нет, — равнодушно, даже высокомерно прозвучало. — Я занята.

- Да попозже подвалим — в двенадцать в час.

- Занята.

- Понял. Жаль.

- Не понял. Я сейчас к друзьям еду, у нас своя компания.

- Хочу в твою компанию.

- Нельзя.

- Но ежели у тебя нет мужичка…

- У меня никого нет. Да почему это я перед вами отчитываюсь!

- Не передо мной, а перед Романычем. Думаешь, он просто так удалился, глянь, дверцу не закрыл. Подслушивает.

Петр Романович захохотал и крикнул:

- Так удалитесь от моего кабинета!

- От его кабинета, слыхала? Наш философ безупречен и безгрешен, правда, Петь?

- Смотри, уши надеру!

- Поздно, братец. Я вырос.