Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни - Ирен Роздобудько

Ирэн Роздобудько

Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, не пригодных для жизни

Часть первая

«Роман — не авторская исповедь, а исследование того, чем является человеческая жизнь в той ловушке, в какую превратился мир».

«Во вселенной существует планета, где все люди рождаются во второй раз. При этом они полностью осознают свою жизнь, проведенную на Земле, и весь приобретенный там опыт».

…Я выхожу в сумрачное морозное утро — будто ныряю в противную мутную и холодную воду. Включаю автопилот. И просто пытаюсь достаточно четко переставлять ноги. Чтобы идти. Вдоль домов. По аллее промерзших деревьев. К остановке. Я вставляю в уши наушники и надеваю на нос солнцезащитные очки, хотя солнца нет уже недели две. Просто мне не хочется смотреть на мир. Надеюсь, он ко мне тоже неравнодушен. И поэтому он время от времени переворачивается и выливает на меня всю свою грязь.

Я делаю то же самое. В маршрутку передо мной лезет какая-то уродка в шубе из дохлых кошек. «Куда прешься, зараза?» — мысленно ругаюсь я. (Хотя в общем-то я довольно-таки вежливая и любезная. Порой даже детей называю на «вы»). Потом взгляд выхватывает из толпы какую-то бабку. «А тебя куда несет в час пик? Сидела бы дома у батареи, если они еще греют…» Потом все зло мира концентрируется на юнце с инфантильным выражением лица. Интересно, сколько невинных девичьих жизней он перепортит, прежде чем заляжет на диване в ожидании жареной курицы под соусом тартар?

Этим утром (собственно, такое случается довольно часто) я не люблю мир. И ему на меня наплевать. Он знает, что слишком мал. Он мне тесен. В нем воняет бензином, носками, духами, селедкой. И нет места для сороковой симфонии Моцарта или для «Лакримозы». В нем нет места (и времени) для слез. Вообще-то я не плачу вот уже несколько лет — наверное, пять или десять. Такой себе робот на автопилоте… Надо же было прожить столько лет, чтобы понять, что смысла в жизни нет. И твоя судьба зависит лишь от того, сбросил ли какой-нибудь ангел перышко, пролетая над твоей колыбелью. Хорошо тем счастливчикам, к которым прикоснулся он САМ. Но таких немного. Наверное, над моей детской кроваткой почистил свои взъерошенные перья кто-то другой, самый мелкий из божьей свиты воробей.

Иногда на меня накатывает мощная волна благотворительности. Тогда я раздумываю над тем, не собрать ли с улиц бездомных собак или не пойти ли работать в детский дом. Предложение (одной знакомой) поработать в доме скорби застало меня врасплох именно в такой момент.

«У тебя будет свой кабинет, — говорила знакомая. — Работа спокойная. Будешь вызывать к себе пациентов. Часок-другой поговоришь — и свободна! Все равно их вылечить невозможно! А единица такая в больнице есть.

Пусть это будешь ты». Я привыкла быть единицей и поэтому сразу согласилась.

И вот я еду в маршрутке, нацепив наушники и очки. Приступ благодетельности прошел, а трудовая книжка уже лежит в сейфе главврача. Надо отбыть хотя бы пару недель.

Я еду. Смотрю в окно. Стараюсь не замечать, что на мое плечо оперся тот самый юнец с розовым лицом резинового пупса. В моих ушах звучит «Лакримоза». С нею я погружаюсь в вечность. И такие слова, как «дерьмо» или «сука», медленно испаряются из моего лексикона. Тетка в шубе из кошек мне уже почти нравится, старая дама вызывает жалость… Моцарт делает свое дело.

Кто-то может подумать, что я — несчастный человек. Ведь у благополучных только одна запись в трудовой книжке, у них есть семья, может быть, дачный участок. А я могу прожить семь пятниц на неделе. И несколько жизней в придачу, пока еду в этой маршрутке. Поэтому, думаю, возможно, сейчас и нашла свое место? В Желтом доме. В уютном кабинете с кушеткой и полукруглым столом. Неплохо, если бы это было так. Посмотрим…

На самом деле не так уж я не люблю этот мир. Я просто хочу перестроить его. Под себя. Для этого нужна незаурядная хитрость. Ведь постоянно приходится делать вид, что сама перестраиваешься под него. Чтобы не выделяться среди других.

Какая-то девочка напротив слишком пристально всматривается в мое лицо. Ее взгляд лишен случайного любопытства. Я это знаю наверняка. Взглянув один раз, она просто сверлит меня глазами. Вернее сказать — поедает. Я даже чувствую, как мое лицо тает, как мороженое на солнце.

— Извините, — наконец нерешительно шепчет она, — это о вас статья в «Подиуме»?

«Подиум» — это иллюстрированный модный журнал.

— Нет, — говорю я, — вы меня с кем-то перепутали.

Девушка в сомнении кивает головой:

— Да нет… На вас был вот этот перстень…

Кольца — это моя слабость. И если в мире много похожих лиц, то сочетание знакомого кольца со знакомым лицом — это уже вещественное доказательство. Цена моей славы — вот такие восторженные взгляды юных девиц, которые мечтают попасть в глянцевый журнал.

— Нет-нет, — повторяю я и отворачиваюсь к окну. Включаю музыку в плеере громче. Я хочу перевернуть эту страницу. Она слишком блестит…

Собственно, я еще ничего не сделала, чтобы привлекать к себе внимание. А все, что достигнуто, осталось в прошлой жизни, о которой не хочется вспоминать. Я давно уже ничего не пишу, но и сейчас слышу этот въедливый вопрос: «Как к вам приходят такие сюжеты?»

Для меня это очень сложный вопрос. Трудно объяснить нормальным людям…

Вот сейчас я смотрю на женщину в шубе из кошек. И меня потихоньку начинает тошнить. Бывают шубы из такого меха, что и не поймешь, что это такое — хвосты или спинка. Кажется, это просто мягкая пушистая ткань фабричной выделки, которая ну никак не связана с убийством, со смертью… Но кем нужно быть, чтобы приобрести именно такую — шкурки, явно содранные с дворовых кисок — серых в тоненькую полоску, сшиты так, что почти видны их распятые тельца. В подмышках серые полоски прерываются двумя белыми пятнышками. У несчастного животного были «особые приметы». Наверное, по ним ее и разыскивала хозяйка, обходя помойки и приюты для животных. «Вы не видели?.. У нее еще два таких пятнышка… белые… на спинке…» Вот они, эти пятнышки, прямо надо мной, под высоко поднятой рукой тетки, вцепившейся в поручень.

Меня тошнит. Надеюсь, вас тоже…

И вот эта тетка в шубе выходит из маршрутки (она, понятно, еще едет, держа над моей головой свою руку с этими пятнышками, но мое воображение уже выталкивает ее наружу), куда-то идет (куда — для нас не имеет значения) и натыкается на безутешную хозяйку определенной части своей верхней одежды. Той, что в подмышке. Они могут сначала поболтать о погоде, о детях или мужьях… Пока хозяйка мурки не заметит распятый силуэт с двумя белыми пятнами.

Дальше из этой ситуации можно делать все что угодно. Комедию, драму, триллер. Развивать в разных направлениях, раздувать страниц на четыреста, вводя туда кучу героев — тоже довольно разных. От слесаря Васи до олигарха N.

Дело не в них. Дело в… маленькой гребенке, на которой играет мелодию герой фильма Кислевского «Три цвета. Белый» — сначала на полу парижского метро, потом — в собственном офисе в Варшаве. То есть дело в направлении мысли, в конце концов — в деталях. Вот в этой шубе из домашних животных, в белых пятнышках в подмышках, из которых может разыграться настоящая шекспировская драма.

Эту историю я никогда не напишу. Она всплыла случайно и канула в небытие. Собственно, их вокруг меня — полно. На них я зарабатывала кучу денег, отправляя когда-то свои первые опусы в разные журналы. В общем-то, это — перевернутые страницы моей жизни. Я сменила имя, постриглась и перекрасилась, бывшие знакомые меня не узнают. Остались такие вот безумные поклонники, как эта девчушка. Да и те узнают меня не потому, что читали, а потому, что мое лицо раньше часто появлялась на телевидении и страницах прессы, в частности модной, глянцевой. То есть такой, которую они читают, надеясь удачно выйти замуж или профессионально намалевать на своем лице черты какой-то Кайли Миноуг. Иногда я получала от них письма. Они воспринимали мои истории всерьез. Так же, как я воспринимала романы своих любимых писателей.

Но когда я поняла, КАК все делается — мне надоело читать.

Непостижимым для меня остался только Шекспир. Технологию других вещей я начала понимать. И когда это произошло, решила — настало время изменить судьбу.

Участие во всеобщей профанации — не мой путь.

— Вот вы какая… — говорит главврач, и я прихожу в ужас: неужели он любитель модных журналов? — Моя жена, когда услышала, что вы будете у нас работать, очень обрадовалась. Велела непременно взять у вас автограф. Завтра я принесу журнал. Она их собирает.

Я молча вежливо улыбаюсь. Внутри подташнивает, сосет под ложечкой, как при чувстве голода.